Точка. Существование "Ничто"

Таковы и его суждения о "точке" как Ничто.

"Если угол есть встреча двух линий, то, поскольку линии кончаются в точке, бесконечные линии могут иметь начало в такой точке и, наоборот, бесконечные линии могут в этой точке кончаться; следовательно, точка может быть общей началу и концу бесчисленных линий".

Но как раз потому, что точка - вершина бесконечного числа углов и через нее можно провести сколько угодно линий, "точка не есть часть линии", как и линия не принадлежит поверхности, а поверхность не включена в континуум тела. Проблема неделимой точки - это проблема границы: "...граница вещи есть поверхность, которая не есть часто тела, облеченного этой поверхностью, и не есть часть воздуха, окружающего это тело, а есть то среднее, что находится между воздухом и телом". Но в том-то и дело, что "между воздухом и телом", казалось бы, ничего не находится? Никакого, пусть даже пустого, промежутка. "Среднего" нет, оно ничто.

"Ничто - то, что не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы - ничто, и потому поверхность - ничто".

В состоянии ли существовать то, что неделимо, не имеет места в пространстве, то, чего нет? Тем не менее "среднее" между воздухом и телом все-таки есть. Несуществующее с полной очевидностью существует. Ведь все объемы имеют поверхность. И стало быть, если додумать утверждение Леонардо, все тала запеленаты в ничто, весь мир укутан в Ничто. Непосредственно мы видим только поверхности. Зрение воспринимает любое нечто через ничто, но, следовательно, ничто совпадает с оформленностью вещи. Каждой самой по себе взятой вещи, если можно так выразиться, хорошо известно, где она начинается и кончается. По отношению к ней одной начало и конец являлись бы ее частями. (Правд, будь эта вещь единственной на свет, она оказалась бы бесконечной вещь, и у нее не было бы ни начала, ни конца, не было бы поверхности). Поверхность вещи становится поверхностью лишь постольку, поскольку вещь рассматривается рядом с другой вещью, от нее отличной, иначе говоря, при условии радикальной противоположности "первых начал геометрии, то есть точки и лини" - и "власти геометрии, которая, как мы видим, делит видимые и телесные вещи на фигуры и тела бесконечного разнообразия". Следовательно, мы оказываемся перед двумя равно необходимыми определениями геометрии. Рождаясь из точки, из ничего, геометрия (пространство) охватывает все. Поверхность вещи не что иное, как переход от этого к тому. Она соответствует паузе при перечислении, эллипсису и варьета... Поверхность становится поверхностью, т.е. границей, только для того, кто границу переходит. Ее, разумеется, не переходит ни облеченное ею тело, ни обтекающий его воздух. Переход доступен лишь для третьего, а именно для того, кто смотрит. Только зрение (и умозрение) имеет дело с границей. Однако глаз видит ничто как нечто!Ум же, признавая необходимость ее существования, вместе с тем убеждается, что он не существует. Ибо они ничто.

"Ничто не имеет середины, и границы его - ничто".

Ничто в понимании Леонардо - это Ум, который пытается забраться между вещами, поселяется на их границе; и тем самым определение границы как того, что лишено границ, оказывается его собственным определением. Если граница не принадлежит ни одной из двух соприкасающихся вещей, она зато достояние умного Глаза, видящего лишь поверхности тел, хотя это единственное, чего разглядеть нельзя. Но Ничто - это также и живописное Нечто. Если точка (Ничто) для Леонардо - захватывающая проблема, то проблема визуально-практическая по преимуществу: с ней связано великое изобретение Леонардо-художника, его сфумато, это великое живописное "и так далее".

Определение у Леонардо сфумато логически идентично определениям точки и поверхности: сфумато - это "середина, которую имеют свет и тень и которую нельзя назвать ни светом, ни тенью, но равно причастной и свету и тени". Действительно, наиболее выписанное сфумато - неуловимый переход светотени, та граница, на которой свет и тень рождаются и исчезают, - не есть ли именно тщательное, законченного живописное осуществление идеи незаконченности как положительной идеи творчества Леонардо?

Сфумато, моделировка тел тончайшей светотенью, мягкость, размытость очертаний, неуловимость перехода к окружающему воздуху не ослабляет границы вещей, но, напротив, придает им необыкновенную выразительность. Улыбка Джоконды сработана целиком из сфумато (и исчезает при фотоувеличении). Сфумато - зримость незримого, наглядность существования несуществующего. Парадоксальность "первых начал геометрии" для Леонардо не мучение ума, не исходный толкок понятийных трансформаций, а естественная данность.

Речь идет об естественной данности, какой она предстает для живописца, который должен отделиться от нее, отойти, чтобы увидеть. Тут "точка" как поверхность оказывается для Леонардо важней, чем "точка" в собственном смысле слова. Дабы оба статуса "точки" - то, что они "ничто", и то, что она "нечто среднее", - совпали, необходимо дистанцирование от нее. Безразлично, где поместить умозрительную точку по отношению к уму: но для чувственно-зримого Ничто потребно некоторое расстояние по отношению к глазу. Поэтому для "ума живописца" идея расстояния неотделима от Ничто. "Ум живописца" и природные вещи, им наблюдаемые, расположены в одной горизонтальной плоскости и находятся не в иерархической соотнесенности, а в состоянии равенства. Художественное созерцание превращает границу вещи - Ничто - не в метафизическое Все, а в растекшееся пространство, в сфумато, короче, в живоописуемое нечто. В записи Леонардо говорится:

"...граница одной вещи в другой - имеет характер математической линии, а не [просто] линии. Поэтому граница одного цвета есть начало другого цвета, однако указанной линии не может существовать, поскольку никакая вещь не уместится между каким-либо цветом и цветом, ему противопоставленным, разве что это граница, которая неощутима и вблизи. Итак ты, художник, не проводи ее в вещах, находящихся на расстоянии".

Леонардо, конечно, знает традиционное различение между "природной" и "математической" точками: "Наименьшая природная точка обладает непрерывным кличеством, всякая же непрерывность делима до бесконечности. А математическая точка неделима, ибо она не есть количество". Этому, однако, противостоит большинство других фрагментов о Ничто, в которых Леонардо совершенно обходит вопрос, который для всякого рационального разумения напрашивается в первую очередь и который так волновал уже древних: в каком логическом статусе, в какой, собственно, сфере допустимо существование точки, не имеющей частей, и как можно обосновать движение подобной точки? Для Платона или Прокла в переходе от точки к континууму крылась важнейшая логическая трудность. Для Леонардо же здесь нет проблем - кроме проблемы изображения. Он, как мы далее убедимся, вполне удовлетворяется констатацией немыслимой, парадоксальной, "чудесной" природно реальности. Если он и озадачен, то задаче сугубо прикладной. Его привлекают не диалектические хитросплетения, а полезные для живописца соображения:

"Вещи на расстоянии кажутся тебе двусмысленными и сомнительными; делай и ты их с такой же расплывчатостью, иначе они не покажутся находящимися на таком же расстоянии. И не очерчивай их край определенными границами, потому что границы суть линии и углы, которые, являясь пределами мельчайших вещей, будут неразличимы не только издали, но и вблизи".

Можно подумать, что, давая советы в этом роде, Леонардо имел в виду уже никак не математическую неделимую точку, а "мельчайшие вещи" физического мира. Но тут нас подстерегает неожиданность: зная вообще-то об отличии понятий "природная точка" и "точка математическая", об отличии неразличимых границ мельчайших вещей от Ничто, не имеющего границ, - Леонардо явно смешивал и рассматривал математические идеализации в одном природно-реальном ряду. Доказательством может служить следующая головоломка, занимавшая Леонардо - логический монстр, предвещающий мысленные эксперименты Галилея, но и принципиально отличавшийся от них.

Вот этот курьез: "Центр мира неделим, а поскольку неделимо только ничто, то и центр должен быть равен ничто. И если было бы проделано отверстие в земле, которое проходило бы диаметром через ее центр, диаметр мира, и в него было бы брошено некое тело, то, чем дальше оно продвигалось бы, тем больше весило бы. Достигнув же центра мира, который существует лишь по имени и существование которого равно Ничто, брошенный вес не удержится в таком центре и пролетит мимо, а затем вернется".

Продырявив мысленно Землю и бросив в отверстие предмет, Леонардо преспокойно умалчивает, каким образом физическое тело (имеющее вес и, следовательно, объем, протяженность) может встретиться математическим "центром мира". Две принципиально разные идеализации располагаются просто друг подле друга. "Центр мира" представлен и как центр притяжения и как точка, не имеющая частей. В одном качестве он существует, влечет к себе падающее тело: в другом качестве он "существует лишь по имени"; но как только тело проскакивает мимо того, что не имеет места и где, следовательно, нельзя остановиться, хотя именно в этом месте, которого нет, тело обретает (по Леонардо) наибольший вес, - проскочив физическую точку, оказавшуюся математической, соответственно сбавив вес и опять ощутив притяжение математической точки, оказавшейся все же физической, тело возвращается назад. Тут фрагмент Леонардо обрывается... И слава богу, потому что, вернувшись, тело, несомненно, должно было бы опять проскочить эту удивительную точку, и опять к ней вернуться, и опять проскочить, и что делать с этим парадоксом, неизвестно, тем более что Леонардо проницательно исключал возможность "перпетуум мобиле.

С парадоксом ничего и не нужно было делать. Природу не нужно было, как это поведется с XVII века, непременно разгадывать, чтобы понять. Для ренессансного ума понять природу - означает, скорее, загадать ее. Изобразить как загадку. В контексте очевидно "чудесности" природы, столь гораздой на "искусные" выдумки, таящей во мраке Пещеры много никем не виданных вещей, не требуется последнего ответа, логического закругления. Заменой такого ответа служит переход от одного к другому. Таинственность (то есть понятность) природы разрешается (то есть усиливается) в рядоположенности варьета, при которой две исключающее друг друга реальности, математическая и физическая, и два логических статуса "точки", ее существование и ее несуществование, ее ничто как нечто, принимаются каждое сам по себе и оба вместе, одновременно.

Так и в картинах Леонардо: персонаж действителен постольку, поскольку он одновременно всякий, поскольку он может быть разгадан по-разному, то есть поскольку он приципиально не разгадывается.

Известно, что Леонардо сочинял "загадки" в форме "пророчеств", обычно апокалиптически-жутких. Например:

"О морские города! Я вижу в вас ваших граждан, как женщин, так и мужчин, туго связанных крепкими узами по рукам и ногам людьми, которые не будут понимать ваших речей, и вы сможете облегчать ваши страдания и утрату свободы лишь в слезных жалобах, вздыхая и сетуя промеж самих себя, ибо тот, кто связал вас, вас не поймет, ни вы их не поймете".

Ответ: "запеленатые младенцы". Или:

"Будет великое множество тех, кто, забыв о своем бытии и имени, будут лежать замертво на останках других мертвецов".

Ответ: сон на птичьих перьях. Или:

"Человеческий род дойдет до того, что один не будет понимать речи другого".

Ответ: "то есть немец турка". Мрачный и шутовской колорит, впрочем, не обязателен:

"Можно будет видеть формы и фигуры людей и животных, которые будут следовать ха этими животными и людьми, куда они побегут..."

Это о тенях. А вот о сне:

"Люди будут ходить и не будут двигаться; будут говорить с тем, кого нет, будут слышать того, кто не говорит".

Жанр загадок-пророчеств был, как предполагают, использован Леонардо для развлечения двора Лодовико Мор, но игра, кажется, сильно захватила самого автора.

Интерес ее не мог состоять в расшифровке, практически невозможной и вряд ли ожидаемой от слушателей. Дело в было не в том, что за описаниями вещей чудовищных или парадоксальных - "люди будут ходить и не будут двигаться" и т.п. - скрывались вещи самые простые и обыденные. А наоборот, в что, что простые, каждому известные вещи могли быть представлены как чудесные. Их надо было выдумать заново. Тем самым в них обнаруживался неведомый смысл, они, как мы теперь сказали бы, отстранялись.

Вопросы и ответы менялись местами. "Загадка" служила ответом для того, кто хотел бы задуматься над любым, простейшим с виду предметом. Например, что такое яма? Это "вещь, которая тем больше будет расти, чем больше у нее будут отнимать". "Яма" - лишь формально разгадка. По сути же, она то, что должно быть загадано, сделано парадоксом, словом, объяснено... Поэтому не "яма" - ответ, а, скорее, "вещь", которая растет тем больше, чем больше у нее отнимают" - ответ о яме.

Но таким образом получалось, что любая вещь, которую только ни возьми, первая же, на которую пал лукавый и мудрый взгляд, - писание писем, выдача девиц замуж, тушение свечи тем, кто ложится спать, солдаты на конях, покос травы, бубенцы мулов, пчелы, муравьи, тени, сновидения, фонари, шелкопрядильня, огниво, ночь, когда не различить ни одного цвета, - любая вещь оказывалась, могла оказаться, пусть даже в шутку, той самой "чудесной вещью", которая скрывалась во мраке Пещеры Леонардо. Сказать, допустим, о какой-нибудь "колбасной начинке"% "многие сделают кишки своим жилищем и будут обитать в собственных кишках", - не значило ли это, пользуясь выражением шекспировского Горацио, "смотреть на вещи слишком пристально"?

Позволим себе легкое отступление. Спустя сто лет, на последнем излете западноевропейского Возрождения, Гамлет ответит на вопрос Клавдия, где находится Полоний, загадкой: "На ужине". Это "не тот ужин, где он ест, а тот, где его едят". На ужине червей "и жирный король, и тощий нищий - только перемены блюд, два блюда, но к одному столу. Таков конец". И далее: "Человек может удить на червя, который закусил королем, и съесть рыбу, которая проглотила этого червя". Новая фраза - разгадка, которая предшествует новой загадке на ту же тему, поскольку Клавдий, услышав разгадку, тем не менее переспрашивает: "Что ты этим хочешь сказать?" И следует последняя загадка, в качестве разъяснения: "Ничего, только показать вам, как король может совершить путешествие по кишкам нищего".

Разумеется, Клавдий желает дознаться, что на уме у Гамлета и где спрятано тело Полония: в этой сцене, как и во всех прочих, есть реально-практические мотивировки. Но ими дело не исчерпывается. Один человек вопрошает, другой отвечает загадками, тема - жизнь и смерть. Такие места нынче прочитывают (и играют) в чисто психологическом ключе, между тем перед нами своего рода эпические остановки, когда звучит мудрость довлеющая себе, то есть комментирующая не только пьесу, но и вообще мир. "Безумие" Гамлета дает Шекспиру возможность постоянно вплетать в действие такие остановки, философические интермедии, поучительные и забавные, разъясняющие загадки, до которых он, в соответствии со вкусом эпохи, был так охоч и в трагедиях и в комедиях.

Нельзя не заметит, что, независимо от своих характеров и целей, персонажи пьесы легко и исправно втягиваются в игру, которой до глубины души захвачен принц., Гамлет же не только отвечает загадками, но и с наслаждением выслушивает их от могильщика, принимая на себя ту же роль вопрошающего простака, которую ранее в беседах с Гамлетом выполняли другие.Подозрительный король в уже упомянутой сцене вдруг откликается, подыгрывая всерьез: "Увы, увы!" Полоний же, получая на свое предложение принцу "уйти со свежего воздуха" неожиданный ответ "В своею могилу?" (и, выслушивая, таким образом, страшную разгадку, превращающую его собственное невиннейшее замечание во что-о вроде перевернутого "пророчества" Леонардо да Винчи), - Полоний приходит прямо-таки в восторг: "Действительно, это значит быть вне воздуха. Как порой его ответы исполнены смысла!" Эта похвала совершенно сходна с той, которую сам Гамлет, выполняющий в данном случае функции Полония, высказывает в адрес могильщика. Ибо превращение вещей в загадки - у Шекспира надпсихолоческая, высшая задача, передаваемая от персонажа к персонажу, будь то шут, или безумец, или мудрец, притворяющийся безумным.

Гамлет, вполне во вкусе Леонардо да Винчи, обращает естественное разложение тела в трагически-гротескную фантасмагорию. Человек - "квинтэссенция праха". Но тайна смерти не раскрывается ссылкой на разложение тела. Напротив, понять смерть тел, в котором жил выской дух, нельзя, не обратив плотский тлен в тайну. Над черепом Йорика Гамлет заговаривает об этом подробней. Могильщик (у Шекспира он, кстати, clown, шут, ибо рыть могилы - это шутовская профессия) на просто вопрос Гамлета - для кого он роет могилу? - дает наивно-мудрые, загадочные ответы, которые приводят датского принца в восторг, и вот почему: "How absolute the knave is", "До чего точен (или: исчерпывающ) мошенник". Дать ответ как загадку и значило быть точным и исчерпывающим.

Игра заходила слишком далеко. Загадыванию подлежал весь мир! Действительно, Леонардо набрасывает "Подразделение пророчеств" (Divisione della profezia).

"Во-первых, о вещах, относящихся к разумным животным, во-вторых - к неразумным. в-третьих, о растениях, в-четвертых. об обрядах, в-пятых, о положениях, противных природе, как, например, говорят "о той вещи, которая, чем больше от нее отнимается, тем больше растет", - и прибереги велики предметы к концу, сначала же дай незначительные и покажи сперва зло, а потом наказания; в-восьмых, о вещах философских".

К "вещам философским" в "Пророчествах", несомненно, следует отнести то, что "в каждой точке земли можно провести границу двух полусфер", "в каждой точке проходит граница между востоком и западом". Отчего бы не придумать загадку "О полусферах, которые бесконечны и разделены бесконечными линиями так, что всегда каждый человек имеет одну из этих линий между ногами"? Но, в отличие от предметов менее важных, загадочность которых нуждалась, чтобы проявиться, в шутливом воображении, - на этот раз загадываемая вещь в такой мере поразительна, настолько сама по себе звучит готовой загадкой, что "пророческое" вдохновение мало что способно к ней добавить: "Люди будут разговаривать, касаться друг друга и обниматься, стоя одни в одной, другие в другой полусфере, и языки одних будут понятны другим". Объятия людей, стоящих в разных полусферах, пожалуй, даже менее удивительны, чем то, что каждый живет всегда сразу в двух полусферах, не так ли? Это "пророчество" построено на идее бесконечной делимости континуума.Так мы возвращаемся от странных забав для миланских придворных к размышлениям Леонардо о пространственном континууме, о границах, о точке, не имеющей частей.

Леонардо записывает - совершенно в том же тоне "загадки", хотя ни малейшего внешнего отношения к этому игровому жанру ту, разумеется, нет, что "Среди великих вещей, которые находятся между нас, существование Ничто - вещь величайшая. Ничто обретается во времени, и члены его протянуты в прошлое и в будущее, оно присваивает ими все прошлые творения или имеющие быть, и в (неживой) и в живой природе, но ничего не владеет из неделимого настоящего. Оно не распространяется на бытие какой-либо вещи".

Два обстоятельства бросаются в глаза сразу же.

Первое. Существование Ничто, то есть существование несуществующего, как ни в чем не бывало констатируется, принимается как натуральный факт, конечно, факт удивительный, но таковы уж всегда натуральные факты. Точка не какой-то гибрид реальность и идеального, не среднее между ними, не плод теоретического воображения, не полусуществование. Нет, это нечто, и более того - величайшее из существующего, то, что, следовательно, существует в наибольшей степени. И вместе с тем предел существования есть и предел несуществования. Попросту "ничто". Оба утверждения составляют одно утверждение, никаких согласований между ними поэтому не требуется.

Второе. Понятно, что "линия есть переход точки", что пространство возникает из точки и линии благодаря движению. Леонардо нее дает логической развертки того, как допустимо существование несуществующего, не задается вопросом о том, как возможно движение точки, переход от неделимого к делимому (и наоборот), от математических "первых начал геометрии" к физическим "телам бесконечного разнообразия" (и наоборот). Вместо всего этого Леонардо просто уподобляет точку мгновению: подменяет пространство временем, которое сходно с геометрией телесного пространства бесконечной делимостью, а с "первыми началами геометрии" - незримостью и бестелесностью. Во времени очень удачно накладываются характеристики, которые в пространстве разведены между физическим и математическим мирами. Заметим, что во фрагменте о "величайшем из существующего" Леонардо, загадав Ничто, несомненно, как геометрическую (пространственную!) точку, прямо заявляет, что она "обретается во времени", и толкует только о времени. Значит, в пространстве ее нет? Напротив, речь идет по-прежнему о пространстве. Если задумать пространство как загадку, то описать нужно время! Ренессансное время - лишь предельный случай пространства. Это загадка о пространстве.

"…Точка во времени должна быть приравнена к мгновению, а линия имеет сходство с длительностью известного количества времени. И подобно тому, как точки – начло и конец линии, так мгновения – граница им начало каждого промежутка времени".

Итак, выслушаем рассуждения не о точке как точке, а о точек как мгновении, точке о времени Так или иначе, речь пойдет о Ничто.

Скучать нам не придется.

"То, что называется "ничто", обретается только во времени и в словах; во времени оно обретается в прошлом и будущем и ничего не удерживает от настоящего; также и в словах – в том, о чем говорится, что его нет или что оно невозможно.
Во времени "ничто" находится в прошлом и будущем и ничего не имеет от настоящего, и в природе сближается с невозможным, отчего, по сказанному, не существования, поскольку там, где было бы "ничто", должна была бы налицо быть пустота".

Понятно, почему Ничто – в прошлом и в будущем. Прошлого уже нет, будущего еще нет, так и должно существовать то, чего нет: в том, чего нет. Но что же есть? Получается, есть только настоящее (то есть только время как пространство), есть только то, что есть, а не было или будет. И Ничто царит повсюду, кроме настоящего. Над тем, что существует актуально, существует в природе сейчас, Ничто не властно, поскольку тут нет того, чего нет.

Однако… настоящее – это мгновение, точка во времени, а точка неделима. Если у мгновения были бы части, одни части оказались бы уже промелькнувшими, другие – еще не наставшими; следовательно, мгновением можно считать только чистое настоящее, а в таком настоящем не существует времени (с его бесконечной делимостью).

"Мгновение не имеет времени. Время возникает из движения мгновения, и мгновения суть границы времени".

Значит, нет именно настоящего? Если Ничто «обретается только во времени», а «мгновение не имеет времени», то мгновение – единственное, о чем нельзя сказать: «ничто». Между тем мгновение, точка без частей, без середины, без границ – как раз единственное протекание времени за вычетом настоящего мгновения или каждое настоящее мгновение за вычетом времени? Не уживаются ли, не совмещаются ли у Леонардо два противоположные определения Ничто?

В другом фрагменте Леонардо уверенно возражает какому-то «противнику». "Противник" говорит, что "ничто" и "пустота" - одна и та же вещь, имеющая два названия, которые произносятся, но которых нет в природе. Ответ гласит: если бы пустота существовала, существовала бы место, которое ее окружало бы, а "ничто" мыслится не занимающим места; следовательно, "ничто" и "пустота" не одно и то же. Кто же этот "противник", как ни сам Леонардо, который писал: "…там, где было "ничто"», должна была бы налицо быть пустота"? Он сам свой оппонент в этом споре.

Аналогом пространственного «места» следует считать, как это явствует из формулировок Леонардо, «промежуток времени». Если Ничто обретается во времени, понимается как прошлое и будущее, очищенном от актуальных природных вещей, то «ничто» и «пустота» - одно и то же. Если Ничто обретается вне времени, в точечном мгновении, то «ничто» - это отнюдь не «пустота» в обычном отрицательном смысле бессодержательности.

Истолкование пространства как времени не отменяет загадочности бытия, а усиливает ее. Ибо время как данность уже (или еще) не является данностью, и время как непрерывность есть результат действия того, что частей и, следовательно, времени не имеет.

В каждой точке (не каждой границе) проектируется бесконечность. Ничто Леонардо трудно понять иначе, как возможность Всего, то есть как совершенно особое нечто, а именно такое нечто, которое не имеет границ, ибо само является границей. Это никоим образом не превращение Ничто во Все, но лишь сохранение такого превращения в виде возможности, в качестве незавершенного движения. Ибо бесконечность, по Леонардо, существует лишь постольку, поскольку она не существует. Подлинно бесконечно, не имеет границ - только то, чего нет. Хотя оно и есть... Среди существующих вещей "существование Ничто - вещь величайшая". Леонардо, по-видимому, не испытывал никакой потребности вырваться из этого заколдованного логического круга. Достаточно было очертить его и наслаждаться его заколдованностью, достойной "искусной природы". Достаточно было в очередной записи при случае повторить мудрейшую из загадок, не по зубам миланским придворным:

"Что за вещь, которая не существует и которая, существуй он, не существовала бы? - Бесконечно, которое, если бы могло существовать, было бы ограничено и конечно, так как то, что может существовать, имеет границы в вещи, которая окружает его края, и то, что не может существовать, есть такая вещь, которая не имеет границ".

(Разве это, между прочим, не превосходное определение ренессансной "универсальной" личности?!)

Итак, Леонардо отказывается признать существующую (актуальную, готовую) бесконечность, поскольку ведь все существующее где-нибудь да кончается, имеет "края". Если что-то есть, то рядом должно быть и другое! Леонардо легче вообразить закраины бесконечности (окруженной еще какой-то вещью), чем мир без "разнообразия", мир, состоящий из одной-единственной бесконечности. Бесконечностей так же бесконечно много, как и границ. Граница же не та или иная вещь, а переход от одной вещи к другой и, следовательно, существуя, не существует. Уму Леонардо чужда идея всеобщего как Абсолюта, "максимума" и т.п.; всеобщна лишь возможность в каждом особом месте разрезать вселенную на полусферы. Бесконечность Леонардо не полагается, а только предполагается.

Пред-положение - это способ отношения к предмету, технологически свойственный художнику, и не вообще художнику (ни о поэте, ни о музыканте, ни о скульпторе или архитекторе этого не скажешь), исключительно живописцу. Живописец Возрождения отходит от предмета на некоторое расстояние и созерцает его, не вмешиваясь, не участвуя в нем.Творение живописца свершается в пространстве и ничего не ведает о времени, поскольку имеет дело только с настоящим. Иначе - скульптор, которые должен прийти к предмету изображения изнутри материала: время для скульптора не умещается в настоящем, как и произведение его никогда не сводимо к иллюзионистскому результату. И в готовом произведении скульпторы гораздо сильней, чем в живописи, продолжает присутствовать, напоминать о себе материал: время есть движение материала к скульптуре. У скульптуры нет будущего (она тоже "неподвижна"), но есть прошлое; особенно при работе с камнем нельзя скрыть процессуальности; статуя воспринимается как завершение. У живописи же нет ничего, кроме настоящего, она (по крайней мере ренессансная живопись) полностью скрывает фактуру поверхности, сопротивление материала. Живописец не вспоминает и не предугадывает, он останавливает настоящее. Живописнее настоящее, толкуемое не как быт, а как бытие, неизбежно не совпадает с самим собой, спрессовывает бесконечное протекание времени. Ренессансное настоящее (синхрония всех времен в пространстве) выглядит невозможно-возможным. Оно есть мир, представленный как загадка, мир таинственного. "среднее" между телом и воздухом - уже не ничто, а квалифицированное ничто,не просто граница, а переход. "Ничто" поверхностей разбухает в сфумато. Мгновение разворачивается в пространство: его можно увидеть! Для Леонардо (для итальянского Возрождения) нет отвлеченного, метафизически-математического Ничто, нет бесконечно малого, которое совпадало бы с бесконечно большим, с "максимумом"-Абсолютом. Не Все и не Ничто в последнем счете резюмирует ренессансное миропонимание, но особое и конкретное "нечто", на границе с другими "нечто", в разнообразном природном ряду. Переход от "нечто" к прочим "нечто", возможность для "нечто" быть одновременно любым, то есть быть таким "нечто", которое не тождественно себе, устремляется ко Всему, - как раз и приводит к тому, что Нечто, наделенное незаконченностью, потенциальностью, может быть истолковано как содержательное Ничто.

Договаривать за Леонардо было бы занятием незаконным, если бы на это не провоцировало совпадение предмета высказываний о Ничто с их формой, с фрагментарностью мышления Леонардо в целом. Ничто как граница - своего рода философско-математическая модель его же Пещеры или Пятен на стене. Логика Ничто - не что иное, как логика культурно-исторической личности Леонардо?

Вспомним еще раз, что есть Ничто. Оно распространяется не все в прошлом и в будущем, на все, кроме творящего сейчас мгновения. Только настоящим не владеет Ничто, но это потому, что оно и есть неделимое настоящее. Оно - каждое "это" мгновение, каждый переход от того, что было, к тому, что будет, и оно - поверхность каждой вещи, начало и конец каждой линии, вершина каждого угла. Не время и не пространство, но возможность конкретного времени и возможность конкретного пространства; не могущее быть понято как некая о-пределенность, о-граниченность, протяженность, структурированность - но тем не менее величайшее из существующего, ибо без точки не было бы остального мира разнообразных данностей. Сама бесконечность мыслима только в качестве "точки" - того, чего нет. "Ничто" означает не пустоту, а отсутствие границы, свойственное только границе.

В понятии Ничто на первый план выходит вопрос о творчестве.

В готовом мире пространства все тела суть нечто - кроме сфумато "точек" (линий, поверхностей, вообще границ), кроме загадочных переходов (= "ничто"). Однако в творимом мире пространства, представленного в форме времени, где "точка" движется, могущество Ничто актуально. Во времени сгущается тайна пространственности, рядоположенности, варьета. Любые творения, кроме живущих в настоящем мгновении - ничто; и, следовательно, только Ничто - мгновение творчества! - есть особое, подлинное, предельное нечто.

Ну, а если Ничто выступает как неповторимый момент перехода от традиционного мышления к небывалому доселе новоевропейскому? если ренессансный тип культуры с его пресловутым "эклектизмом" - осуществление самой идеи Перехода, идеи Границы, идеи "ничто" как нечто, осуществление несуществующего?

И что есть этот тип культуры, эта "точка", в которой совпали сразу Средние века, Античность и Новое время, в которой нет "частей" или границ и которая именно поэтому сама по себе никак не поддается фокусировке, что если это бесспорно существование внутреннего историко-культурного прос

Источник: http://leonardo.miriadna.com/nothing.html